Даже самые аккуратные люди не могут есть так, чтобы не было крошек. Еда тоже хочет жить. Её режут ножом и  протыкают вилкой. А как иначе — ведь ни одна еда, от куска хлеба до мороженого сама в рот не пойдёт. Человек ведь тоже не полезет в рот к тигру.

Бой неравный. Редкой котлете или яичнице удаётся отбиться от человека. Успешнее сопротивляются человеку супы, компоты, чай — они то и дело проливаются. Человеку кажется, что он задел тарелку, уронил стакан, разбил чашку, но это суп или компот постарались, добились освобождения, и утекают.

Человек, чтобы было чисто, сам вынужден собирать их тряпкой и выливать в раковину — ну не назад же в тарелку. Свободные супы и компоты радостно булькают по трубам и в конце концов сливаются в ручьи, реки и моря, образуя огромный океан, который занимает больше места на планете, чем суша.

</div>

Каждое путешествие сужает горизонт. Был Париж, где король и мушкетеры, стал Париж, где на этом углу ты потерял зонтик, по этой улице проходил так часто, что кажется, за ее углом твой подъезд. Был Рим - загадочный и величественный, а стал Рим, где друзья, родственники, где ты с женой что-то покупал, чай пил, на что-то злился, о чем-то думал, в общем, - не Рим, а третья Москва. Был целый бесконечный мир, а стал дробный и конечный мегаполис, раскинувшийся на всю планету.

Познанный мир — а умный человек познает мир и тогда, когда нет возможности поездить, познает людей как познают города — познанный мир всегда за углом. Ты не видишь Рим, но знаешь, что он совсем рядом и отличается от Москвы немногим больше (но и не меньше), чем скрытая улица от той, которая перед глазами. Ты не видишь, что в душе у прохожего, но знаешь, что он отличается от тебя и других прохожих немногим больше (но и не меньше), чем твои сегодняшние чувства от вчерашних.

Что же, конечена жизнь? Доедена каша — с трудом доедена, «за маму», «за папу», «за внучку» - и очищено донышко тарелки, и там вовсе не автомобильчик с забавным мишкой, а матовая белизна безразличности?

Каша, конечно, доедается рано или поздно (впрочем, всегда «рано»), но донышка-то у тарелочки нет. Ты идешь по улице и по краям тянутся бескрайние края, извилистые, но не таящие в себе ничего нового, но впереди, под нос и перед глазами — всегда вечно новое. Точнее, новая вечность. Это вечность невидимого. Невидимого Бога, который всегда расступается перед тобой — твоим умом, твоими чувствами — но расступается, не давая к Себе притронуться и при этом обнимая, согревая, притягивая все дальше и дальше. Перед тобой и то невидимое, что делает других загадкой, которую не удается разгадать, даже если они еще не появились на свет. Перед тобой невидимая часть тебя, которой можно пошевелить, как ты шевелишь губами, которой можно жить, но которую нельзя исчерпать.

То, что ты есть — всегда за тобой, за углом, за материальным бытием. То, что ты можешь быть, должен быть, хотя не всегда хочешь и в силах — всегда перед тобой. Простейший пример — любовь. Любовь как то, что пришло к тебе, охватило тебя и преобразило, - всегда скучное и бесполезное прошлое. Любимый секунду назад — уже существо потертое, хорошо знакомое, настолько, что какая уж тут любовь. Эта любовь — твое порождение, эта любовь — ты сам, ну как это может быть любовью, которая всегда новая.

Как ни странно, подлинная любовь — та, которая впереди и которой нужно не просто подставить лицо и широко распахнуть глаза, а которой нужно просто учиться. Учиться любви — как ходить. Учиться можно не только тому, что преходяще, что объективно и потому мелко. Учиться можно — и еще нужнее — тому, что не существует, что невидимо, потому что ожидает, когда ты его создашь. Учиться любви не означает отрицать реальности любви, как путешествовать (жить) не означает отрицать реальности новых пространств (дней). Со школьных лет человеку кажется, что все, чему учат и чему можно научиться — низшее, а главное — то, что создаешь, в крайнем случае, открываешь сам. Так, да не так. Ведь учиться любви не означает учить любви — занятие кощунственное, и особенно кощунстенное, когда тебя просят быть таким учителем, готовы принять тебя папой карлой. Учиться любви означает принимать других как учителей любви, делать шаг навстречу непонятному и рискованному, делать второй шаг и третий, не останавливаясь и не останавливая движения творения, творчества и Творца.

Сегодня в Мюнхене на Карлсплац наткнулись на митинг — небольшой, человек сорок — кажется, против немецкого милитаризма. В смысле, что не следует воевать с Россией. Я не стал вылезать вперед и объяснять, что нельзя сравнивать ситуацию 1914 года с 2014-м. Даже если бы знал немецкий. К чему? Выступавшие явно — леваки-маргиналы. А может, я ошибся и неверно понял лозунги?

Важнее другое. Споры о войне (и необходимости защищать родину — этой главной идейной опоры войны) редко касаются главного. А главное — в том, что война это грязное дело. Любая война. Абсолютно для всех сторон. Даже если бы возможна была справедливая война (а она невозможна — критерии невыполнимы), все равно она была бы грязным, нечеловеческим делом. Это как любовь, только наоборот. Любовь — чистое дело, и секс в любви — чист. А война — грязное дело, и убийство в войне — грязь. Все патриотические разговоры и возгласы — это до фронта, до реальности военного бардака и палачества. Потому что война есть бардак и палачество.